Стояла июльская жара. Клод до двух часов ночи бродил по Рынку, он никак не мог вдосталь налюбоваться красотой ночного Парижа. Когда он проходил мимо ратуши и часы на башне пробили два, его застигла гроза. Дождь зачастил с такой силой, капли были такие крупные, что Клод, растерявшись от неожиданности, пустился почти бегом по Гревской набережной. Добежав до моста Луи-Филиппа, он почувствовал, что задыхается, и остановился; решив, что глупо бояться дождя, он медленно пошел через мост, размахивая руками, наблюдая, как газовые фонари гаснут под ливнем и все кругом погружается в непроглядную темноту.

Клод был уже почти дома. Когда он повернул на Бурбонскую набережную, вспышка молнии осветила на острове св. Людовика старинные особняки, вытянувшиеся прямой линией по узкой улице вдоль Сены. Вспышки молний отражались в высоких окнах с незакрытыми жалюзи, придавая печальный вид фасадам и выхватывая из мрака то каменный балкон, то перила террасы, то скульптурные украшения фронтона. Мастерская художника находилась поблизости, на углу улицы Фам-Сан-Тет, под самой крышей старинного особняка Мартуа. Набережная то озарялась молнией, то вновь погружалась во мрак; и вдруг ужасающий удар грома потряс спящие улицы.

Подойдя к низкой, обитой железом сводчатой двери, Клод, которого совсем ослепил дождь, стал шарить по стене, отыскивая звонок, и вздрогнул от неожиданности, наткнувшись в темноте на человеческое тело. При новой вспышке молнии он увидел высокую девушку, одетую в черное; она совершенно промокла и дрожала от страха. Новый удар грома оглушил их обоих. Клод вскрикнул:

– Черт побери! Вот не ожидал… Кто вы? Как вы сюда попали?

Все опять погрузилось во мрак. Клод слышал только, как девушка всхлипывает.

– Сударь, умоляю вас, не обижайте меня… – лепетала она. – Во всем виноват извозчик, которого я наняла на вокзале; он страшно ругался, и он бросил меня здесь… поезд из Невера сошел с рельс. Мы опоздали на четыре часа, и на вокзале я не нашла того, кто должен был встретить меня… Боже мой! Ведь я впервые в Париже, сударь, я совершенно не знаю, где я очутилась…

Ослепительная вспышка молнии вновь осветила ее, и она, сразу умолкнув, широко раскрыв глаза, в ужасе стала озираться по сторонам. Окутанный лиловатой мглой, вставал перед ней незнакомый город, подобный призраку. Дождь кончился. На другом берегу Сены, на набережной Дез-Орм, обозначились маленькие, серые, испещренные вывесками дома с неровной линией крыш; за ними горизонт расширялся, светлел, его обрамляли налево – синий шифер крыш на башнях ратуши, направо – свинцовый купол собора св. Павла. Сена в этом месте очень широка, и девушка не могла оторвать глаз от ее глубоких, черных тяжелых вод, катившихся от массивных сводов моста Мари к воздушным аркам нового моста Луи-Филиппа. Река была усеяна какими-то причудливыми тенями-то была спящая флотилия лодок и яликов; а к набережной были пришвартованы плавучая прачечная и землечерпательная машина; у противоположного берега стояли баржи, наполненные углем, шаланды, груженные строительным камнем, и над всем возвышался гигантский грузоподъемный кран. Свет молнии померк. Все исчезло.

«Вранье, – подумал Клод, – это просто потаскушка, шатается по улицам в поисках мужчины».

Он не доверял женщинам; ему казалась глупой выдумкой вся эта история: и опоздавший поезд и грубиян-извозчик. При новом ударе грома перепуганная девушка опять забилась в угол.

– Не можете же вы здесь ночевать! – обратился к ней Клод, повысив голос.

В ответ она еще сильнее расплакалась и, всхлипывая, прошептала:

– Сударь, умоляю вас, проводите меня в Пасси… Ведь мне надо в Пасси.

Он пожал плечами, – за дурака она его, что ли, принимает? Машинально он повернулся в сторону набережной Селестен, где находилась извозчичья стоянка. Там не было видно ни одного светящегося фонаря.

– В Пасси, милочка, а почему бы не в Версаль?.. Какого черта! Где раздобудешь извозчика в такую погоду, да еще так поздно?

Но тут опять сверкнула молния, и девушка пронзительно закричала; на этот раз город показался ей трагическим, как бы обрызганным кровью. Берега реки окаймляли бездонную пропасть, озаренную отблесками пожара. В потрясенном сознании девушки запечатлелись мельчайшие детали, вплоть до закрытых ставен на набережной Дез-Орм и улиц Мазюр и Паон-Блан, двумя узкими щелями прорезавших линию домов на набережной: у моста Мари так четко вырисовывались большие платаны, что, казалось, можно было пересчитать листья в их густых зеленых кронах, а на другой стороне, под мостом Луи-Филиппа, у пристани стояли вытянувшиеся в четыре ряда баржи, до самого верха груженные сверкающими желтыми яблоками, виднелись водовороты, высокая труба плавучей прачечной, неподвижная цепь землечерпательной машины, кучи песка возле пристани – все это причудливое сочетание вещей, громоздившихся на ночной реке, бездна, разверзшаяся от одного края горизонта до другого. Небо, померкло, река катила темные воды под оглушительные раскаты грома.

– Господи! Все кончено… Боже мой, что же будет со мной?

Дождь возобновился; подхлестываемый ветром, он несся по набережной с силой прорвавшейся плотины.

– Позвольте мне пройти, – сказал Клод, – немыслимо здесь оставаться.

Оба они совершенно промокли. При тусклом свете газового фонаря на углу улицы Фам-Сан-Тет Клод видел, что девушку облепило мокрое платье и по нему ручьем стекает вода; ураган сотрясал дверь, к которой она прижалась. Внезапно Клода охватила жалость: вот в такую же грозовую ночь он однажды подобрал на улице промокшую собачонку. Но он не любил давать волю своим чувствам, к тому же он никогда не водил к себе девушек; он относился к ним, как неопытный юнец, не знающий женщин, скрывая за грубой фанфаронадой мучительную застенчивость. Эта девица принимает его, по-видимому, за идиота, если думает подцепить таким образом своими водевильными россказнями. В конце концов он все же сказал:

– Довольно валять дурака, пойдем… Переночуете у меня… Она еще больше растерялась, все дальше забиваясь в угол.

– К вам! Боже мой! Нет, нет, это невозможно… Прошу вас, сударь, проводите меня в Пасси.! Умоляю вас на коленях!

Клод вышел из себя. К чему это ломанье, раз он согласился приютить ее? Он уже дважды дергал за ручку звонка. Наконец дверь приоткрылась, и он втолкнул незнакомку.

– Нет, нет, оударь, говорю вам, нет…

Но молния вновь ослепила ее, и, когда загрохотал гром, она, обезумев от ужаса, рывком вбежала в дверь. Тяжелая дверь захлопнулась, она оказалась под высокими сводами, в полнейшей темноте.

– Мадам Жозеф, это я! – крикнул Клод консьержке.

– Дайте руку, нам надо пройти через двор.

Не сопротивляясь больше, ошеломленная, растерянная, она протянула ему руку. Опять они очутились под проливным дождем и, прижавшись друг к другу, стремительно перебежали двор. Это был огромный, старинный барский двор с каменными арками, которые терялись в темноте. Наконец они добрались до узенького входа, без двери. Клод выпустил ее руку, и она услышала, как он с проклятиями чиркает спичками. Все спички отсырели, и им пришлось подниматься ощупью.

– Держитесь за перила, будьте осторожней, ступеньки высокие.

Еле передвигая ноги, спотыкаясь на каждом шагу, она поднялась на третий этаж по старинной узкой лестнице, черному ходу барского особняка. Затем он предупредил ее, что теперь надо свернуть в длинный коридор, и она, следуя за ним, вступила туда, ощупывая руками стены бесконечных переходов, которые привели их обратно к фасаду здания, выходившему на набережную. Потом им еще раз пришлось подниматься по лестнице; теперь это была чердачная лестница, в один этаж; шаткие, скрипучие, деревянные ступеньки без перил ускользали из-под ног, как плохо прилаженные доски стремянки. Лестничная площадка была так мала, что девушка наткнулась на Клода, который отыскивал ключ. Наконец он отпер дверь.

– Подождите, не входите. Вы еще ушибетесь.

Девушка замерла на месте. Она задыхалась, сердце колотилось, в ушах шумело; этот подъем в темноте окончательно доконал ее. Ей казалось, что она уже много часов взбирается по лестницам, пробираясь по закоулкам и поворотам, и что возврата отсюда нет. В мастерской, слышались тяжелые шаги; что-то передвигали, какие-то предметы падали, раздавались проклятия. Наконец в двери появился Клод.

– Входите, теперь можно.

Она вошла и оглянулась, ничего не видя. Единственная свеча едва освещала этот чердак высотой в пять метров, загроможденный всевозможным скарбом; громадные тени причудливо вырисовывались на серых стенах. Ошеломленная, она уставилась глазами на окно, в которое оглушительно барабанил дождь. Но как раз в это мгновение опять сверкнула молния и раздался удар грома, такой близкий, что, казалось, он попал в крышу дома. Побелев, как полотно, девушка безмолвно опустилась на стул.

Клод тоже слегка побледнел.

– Черт побери, теперь ударило где-то совсем рядом. Мы пришли вовремя, здесь все же лучше, чем на улице, не так ли?

Клод с шумом захлопнул дверь и дважды повернул ключ, а она смотрела на него, ничего не соображая.

– Вот мы и дома!

Меж тем гроза стихала, слышались только отдаленные раскаты, вскоре прекратился и ливень. Теперь Клод чувствовал себя неловко, он исподтишка оглядывал девушку. Она ведь неплохо сложена и, несомненно, молода, не больше двадцати лет. Его недоверие увеличивалось, и все же в глубине души он начал сомневаться: может быть, она и не все налгала ему. Во всяком случае, как она ни хитра, она напрасно воображает, что поймала его. Преувеличенно развязным тоном он грубо сказал:

– Ну, что же? Ляжем, надо же просохнуть.

Девушка испуганно вскочила. Не решаясь взглянуть Клоду в лицо, она тоже изучала его. Этот худощавый, обросший бородой юноша с угловатыми движениями внушал ей ужас, казался разбойником из сказки; даже его черная фетровая шляпа и старое коричневое пальто, побуревшее от дождей, увеличивали ее страх. Она пробормотала:

– Благодарю вас, мне и так хорошо, я буду спать не раздеваясь.

– Как так не раздеваясь? Ведь с вас текут потоки воды… Не будьте дурой, раздевайтесь сию же минуту…

Он отшвырнул стулья и раздвинул разодранную ширму. Девушка увидела умывальник и узенькую железную кровать, с которой Клод сорвал одеяло.

– Нет, нет, сударь, не трудитесь, клянусь вам, я не двинусь отсюда.

Клод рассвирепел, он размахивал руками, стучал кулаком.

– Перестаньте, наконец, кривляться! Я вам уступаю постель, чего вам еще от меня надо?.. Не изображайте из себя недотрогу, это ни к чему. Ведь я буду спать на диване.

Он приблизился к ней с угрожающим видом.

Дрожа от страха, думая, что он хочет ее ударить, она начала снимать шляпку. С ее юбок натекла целая лужа. Клод продолжал ворчать. Но чувствовалось, что им овладевают какие-то сомнения, и наконец он сказал:

– Если вы брезгуете, я могу переменить простыни.

Он порывисто сдернул их и бросил на диван в другом конце мастерской, потом выхватил свежие из шкафа и сам застелил постель с ловкостью, показывавшей, что для него это – дело привычное. Он заботливо подоткнул одеяло со стороны стены, взбил подушку, откинул простыню.

– Ну вот, теперь можно и баиньки!

Она продолжала молчать, не двигаясь с места, и только растерянно проводила пальцами по платью, не решаясь расстегнуть его. Он задвинул ее ширмой. Подумать только! Какая стыдливость! Сам он управился мгновенно: расстелил простыни на диване, одежду развесил на мольберте и улегся, растянувшись на спине. Но спохватившись, что она, вероятно, еще не успела раздеться, он не погасил свечу. Он даже не слышал, чтобы она двигалась, наверное, все так же неподвижно стоит у железной кровати. Наконец он разобрал шелест одежды, медленные, приглушенные движения, как будто она не решалась раздеться, боязливо прислушиваясь и поглядывая на огонек свечи, который все еще не гасили. Прошло несколько минут, показавшихся ему очень долгими; скрипнула кровать, и воцарилась тишина.

– Ну как, мадмуазель? – спросил Клод более мягко.

Снедаемая волнением, она ответила еле слышно:

– Спасибо, сударь, мне хорошо.

– Тогда покойной ночи.

– Покойной ночи.

Он задул свечу, наступила глубокая тишина. Несмотря на усталость, он открыл глаза и, чувствуя, что ему не уснуть, устремил взгляд на окно. Небо очистилось, звезды сверкали в знойной июльской ночи, и, несмотря на отшумевшую грозу, стояла такая жара, что Клод весь горел, выпростав голые руки поверх простыни. Мысли его были полны этой девушкой, в нем боролись противоречивые чувства: презрение, которое он с удовольствием выказал, боязнь осложнить свою жизнь, если он сдастся, страх показаться смешным, если он не воспользуется представившимся случаем; но верх взяло презрение, он чувствовал себя сильным и, вообразив, что его спокойствию угрожает целая сеть хитросплетений, гордился, что превозмог соблазн. Он метался на своем диване, задыхался и галлюцинировал в полусне – ему чудилась в мерцании звезд женская нагота, обнаженная живая плоть женщины, которую он втайне обожал.

Потом его мысли окончательно спутались. Что она делает? Сперва он думал, что она спит, потому что не различал даже ее дыхания; потом он услышал, что так же, как и он, она ворочается, только осторожно, еле слышно. Очень неопытный в обращении с женщинами, он старался обдумать рассказанную ею историю, подробности которой сейчас казались ему более правдоподобными; к чему, однако, ломать голову? Соврала она или сказала правду, какое ему до этого дело! Завтра он ее выставит за дверь: здравствуйте, до свидания, и никогда больше они не встретятся. Ему удалось заснуть только на рассвете, когда звезды уже начали бледнеть. Она же, несмотря на усталость от путешествия и всего пережитого, продолжала ворочаться за ширмой, задыхаясь в духоте, под раскаленной крышей оцинкованного железа; теперь она уже не так стеснялась, но ее нервы, растревоженные присутствием мужчины, который спал там, возле нее, возбуждало неосознанное желание девственницы.

Проснувшись утром, Клод с удивлением раскрыл глаза. Было уже поздно, широкие снопы света прорывались сквозь окно. Его излюбленным утверждением было, что молодые художники школы пленэра должны снимать именно такие мастерские, пронизанные насквозь живым пламенем солнечных лучей, которых не терпели художники академической школы. Свесив босые ноги, Клод удивленно приподнялся. Какого черта он улегся на диване? Он обводил глазами мастерскую, еще не вполне проснувшись, и вдруг увидел груду юбок, видневшихся из-за ширмы. «Ах да! – вспомнил он. – Девица!» Прислушиваясь, он уловил глубокое, чистое дыхание спящего ребенка. Значит, она все еще спит и так спокойно, что просто обидно ее будить. Не зная, что предпринять, он сидел, почесывая ноги, недовольный, что из-за этого приключения у него может пропасть рабочее утро. Он возмущался своим мягкосердечием; куда бы лучше было растолкать ее, чтобы она тотчас же убралась вон. И все же он оделся потихоньку, надел шлепанцы и двигался на цыпочках.

Кукушка на часах прокуковала девять раз. Клод испугался, как бы часы не разбудили спящую девушку. Однако ровное дыхание слышалось по-прежнему. Тогда он подумал, что лучше всего ему немедленно приняться за свою большую картину; он позавтракает позже, когда она проснется. Однако приступить к работе было не так просто. Несмотря на то, что он привык жить в чудовищном беспорядке, эти юбки, валявшиеся на полу, выводили его из терпения. Из-под них все еще сочилась вода, они явно не просохли. Ругаясь вполголоса, Клод поднял все эти тряпки одну за другой и развесил по стульям – сушиться на солнце. И как только не стыдно побросать все в таком беспорядке! Теперь никогда не просохнут ее юбки, никогда она не сможет уйти! Он неловко вертел и переворачивал женские тряпки, запутался в черном шерстяном корсаже, ползал на четвереньках, отыскивая чулки, завалившиеся за старый холст. Это были длинные тонкие фильдекосовые чулки пепельно-серого цвета, он внимательно их рассмотрел, прежде чем повесить просушиться. Чулки намокли от стекавшей с подола воды, и, чтобы скорее их высушить, Клод выжимал их, разглаживая теплыми руками.

С тех пор как он встал, Клоду все время хотелось отодвинуть ширму и посмотреть. Это любопытство, которое он считал глупым, увеличивало его дурное настроение. Наконец, по привычке пожав плечами, он взялся за кисти и тут же услышал несвязное бормотание и шуршание простынь, потом опять возобновилось ровное дыхание; на этот раз он сдался, бросил кисти и, отодвинув ширму, просунул за нее голову. То, что он увидел, пригвоздило его к месту; он мог только пробормотать в экстазе:

– Ах ты черт!.. Ах ты черт!..

В тепличной жаре, исходившей от нагретых солнцем стекол, девушка разметалась во сне и сбросила простыни; измученная бессонной ночью, она крепко спала, и ее чистая нагота, залитая солнечным светом, казалась изваянием. Когда она металась в бессоннице, рубашка расстегнулась и левый рукав соскользнул, обнажив грудь. Солнце золотило тонкую, как шелк, кожу, цветущую юную плоть, набухшие маленькие груди с бледно-розовыми сосками. Она подложила правую руку под голову, запрокинутую во сне, и, казалось, все прелестные изгибы ее тела доверчиво отдавались неге, а распустившиеся черные волосы одели ее темным покрывалом.

– Ну и ну! Да она чертовски хороша!

Именно такую натуру он тщетно искал для своей картины, да и поза почти подходит. Немного хрупка, немного худа, почти ребенок, но до чего стройна, до чего юношески свежа! И при этом вполне созревшая грудь. Какого черта! Куда она все это запрятала вчера, он даже и не подозревал ни о чем подобном. Это подлинная находка!

Легко ступая, Клод отыскал коробку пастели и большой лист бумаги. Присев на край низенького стула, он положил доску себе на колени и принялся рисовать, испытывая глубокую радость. Мигом улеглись в нем и смущение, и любопытство, и проснувшееся было вожделение; все претворилось в восторг творчества, в страстное желание воплотить эти прекрасные тона и формы. Восхищенный снежной белизной груди, оттенявшей бледный янтарь плеч, он совсем забыл о девушке. Красота натуры внушала ему благоговейное чувство, он сидел, сжимая локти, робея, как примерный и почтительный ученик. Клод работал около четверти часа; временами отрываясь от рисунка, он, прищурившись, смотрел на девушку, но тут же вновь торопливо принимался за работу, боясь, что она может пошевелиться, задерживал дыхание, чтобы не разбудить ее.

Однако, как ни был он поглощен работой, в нем вновь зародилась неотвязная мысль. Кто она такая? Конечно, не шлюха, как он подумал вчера, для этого она чересчур свежа. Но зачем она рассказала такую неправдоподобную историю? И он стал придумывать другие истории: возможно, она приехала в Париж с любовником, и тот бросил ее; возможно, она девушка из буржуазной семьи, совращенная какой-нибудь подругой, и теперь она не решается вернуться к родителям; а может быть, она жертва какой-нибудь сложной драмы, таинственных необычайных обстоятельств или ужасных извращений, о которых он никогда не узнает. Эти размышления увеличивали его недоверие, он смотрел то на набросок, то на лицо, изучая его с особенным тщанием. Верхняя часть лица девушки была необыкновенно чиста и красива: высокий лоб, ясный и гладкий, как зеркало, маленький нос с тонкими нервными ноздрями; за закрытыми веками угадывались сияющие улыбкой глаза, которые, должно быть, освещали все лицо. Но нижняя часть лица портила эту лучезарную нежность: челюсть выдавалась вперед, большой кроваво-красный рот обнажал крупные белые зубы. Все это свидетельствовало о страстности, неосознанной чувственности и противоречило детской чистоте всего ее облика.

Внезапно по телу девушки пробежала дрожь, покрывшая как бы разводами муара шелк ее кожи. Может быть, она почувствовала наконец устремленный на нее мужской взгляд. Она широко открыла глаза и вскрикнула:

– Боже мой!

Ужас парализовал ее: незнакомое место, этот полуодетый молодой человек, склонившийся над ней и пожиравший ее глазами. Не помня себя, она схватила одеяло и обеими руками прижала его к груди, яркая краска стыда залила розовым потоком ее щеки, шею и грудь.

– Что там еще? – недовольно закричал Клод, размахивая карандашом в воздухе. – Чего вас разбирает?

Она ничего не говорила, не двигалась, прижимала к себе простыню, стараясь запеленаться в нее, сжаться в комок, стать невидимой.

– Не съем же я вас… Будьте умницей, лягте так, как лежали.

Она покраснела до самых ушей и едва смогла пролепетать:

– Нет, нет! Только не это.

А он, охваченный свойственной ему вспыльчивостью, все больше и больше сердился. Ее упрямство казалось ему глупым.

– Скажите, что вам станется? Подумаешь, несчастье, если я увидел, как вы сложены!.. Для меня это – дело привычное.

Тогда она начала всхлипывать, и он окончательно рассвирепел, выходя из себя при мысли, что не сможет закончить рисунок, что стыдливость девушки помешает ему сделать прекрасный эскиз для картины.

– Вы, значит, не хотите? Это же идиотство! За кого вы меня принимаете? Разве я тронул вас хоть пальцем? Если бы я думал о глупостях, ночью мне представлялся прекрасный случай… Плевать я хотел на все это! Мне вы можете показаться без боязни… И, в конце-то концов, благородно ли с вашей стороны отказывать мне в такой услуге, – ведь я подобрал вас на улице и вы провели ночь в моей постели?!

Спрятав голову в подушку, она плакала все сильнее.

– Клянусь вам, что это для меня необходимо, иначе я бы вас не мучил.

Ее слезы тронули его. Ему стало стыдно своей грубости, и он смущенно замолчал, давая ей время успокоиться, потом снова начал мягким голосом:

– Ну, раз это вам так неприятно, не будем об этом говорить… Однако, если бы вы только знали! Одна из фигур моей картины никак не получается, а вы как раз то, что мне нужно! Когда дело идет о треклятой живописи, я способен задушить отца и мать. Поняли вы? Теперь вы меня прощаете?.. И все же, если бы вы захотели, всего только несколько минут… Да нет, успокойтесь! Я не прошу, чтобы вы обнажались! Мне нужна голова, только голова! Хоть бы только голову мне кончить! Прошу вас, сделайте мне одолжение, положите руку так, как она лежала, и я буду вам благодарен всю жизнь! Понимаете, всю жизнь!

Теперь он умолял ее. Он жалобно размахивал перед ней карандашом, охваченный неудержимым творческим порывом. Он скорчился на низеньком стульчике, не приближаясь к ней, не сходя с места. Тогда она рискнула приоткрыть лицо. Что могла она поделать? Она в его власти, а у него был такой несчастный вид; и все же она колебалась, ее мучил стыд. Медленно, не говоря ни слова, она высвободила голую руку и положила ее, как прежде, под голову, старательно придерживая другой рукой одеяло, в которое закуталась.

– Какая вы добрая!.. Я постараюсь кончить поскорее, еще чуть-чуть, и вы будете свободны.

Он опять склонился над рисунком, бросая на девушку острые взгляды художника, для которого существует только модель, а женщина исчезает. Она снова покраснела, ощущая его взгляд, ее голая рука и плечи, которые она, не смущаясь, обнажила бы на балу, сейчас почему-то преисполняли ее стыдом. Но этот молодой человек казался ей таким сдержанным, что она мало-помалу начала успокаиваться, щеки охладились, рот раскрылся в широкую доверчивую улыбку. Она принялась, в свою очередь, изучать его, поглядывая сквозь опущенные ресницы. Как он напугал ее вчера, какой ужас ей внушили его пустая борода, взлохмаченная голова, порывистые жесты! Оказывается, он недурен собой, в глубине его карих глаз таилась большая нежность, а его изящный, как у женщины, нос над взъерошенными усами удивил ее. Нервная дрожь сотрясала художника, карандаш в его тонких проворных пальцах казался живым существом, и это, она не могла бы объяснить почему, ее растрогало. Нет, он не может быть злым, его грубость проистекает от застенчивости. Все это она скорее почувствовала, чем поняла, и, успокоившись, начала приходить в себя, как если бы находилась у друга.

Мастерская, правда, все еще пугала ее. Она бросала по сторонам изумленные взгляды, потрясенная царившим вокруг беспорядком и заброшенностью. Перед печкой, еще от прошлой зимы, накопилась зола. Кроме кровати, умывальника и дивана, здесь не было никакой мебели, впрочем, был еще старый шкаф и большой сосновый стол, где валялись вперемежку кисти, краски, грязные тарелки, спиртовка, на которой стояла кастрюлька с остатками вермишели. Всюду были разбросаны хромоногие мольберты и дырявые соломенные стулья. Вчерашняя свеча валялась на полу около дивана; по всему было видно, что здесь месяцами не подметают; и только большие часы с кукушкой, расписанные красными цветами, звонко отбивали ход времени и казались веселыми и чистыми. Но больше всего ее пугали эскизы, развешанные без рам по стенам; эскизы потоком заливали стены, спускались до полу, где громоздились кучей набросанных одно на другое полотен. Никогда еще ей не приходилось видеть столь ужасной живописи, резкие, кричащие, яркие тона оскорбляли ее подобно извозчичьей ругани, доносящейся из дверей харчевни. Она опустила глаза, и все же ее притягивала к себе повернутая к стене картина, та самая большая картина, для которой художник делал с нее набросок и которую он каждый вечер поворачивал к стене, чтобы на следующий день под свежим впечатлением лучше о ней судить. Что мог аи прятать там, не осмеливаясь никому показать? Жгучее солнце, врываясь в окна, не завешанные шторами, разгуливало по просторной комнате, накрывало ее раскаленной пеленой, растекалось, как расплавленное золото, по убогим обломкам мебели, подчеркивая их жалкую нищету.

Клода начало тяготить молчание. Ему захотелось сказать девушке хоть что-нибудь, просто так, из вежливости, а главным образом чтобы развлечь ее, но слова не шли ему на язык, и он ничего не выдавил, кроме:

– Как вас зовут?

Она подняла на него глаза, которые перед тем закрыла как бы в полусне.

– Кристина.

Он спохватился. Ведь он тоже не сказал ей своего имени, они находились здесь бок о бок со вчерашнего вечера, не зная ничего друг о друге.

– А меня зовут Клод.

Взглянув на нее, он увидел, что она смеется. Это был веселый, прелестный, девичий и в то же время мальчишеский смех. Ее насмешило запоздалое знакомство. Потом ей показалось смешным другое.

– Подумайте! Клод, Кристина, ведь наши имена начинаются с одной буквы.

Опять наступило молчание. Клод щурился, весь уйдя в работу, вдохновение захлестнуло его. Но внезапно заметив, что терпение ее истощается, и опасаясь, как бы она не переменила позы, он сказал первое, что пришло ему в голову:

– Становится жарковато.

Она чуть не прыснула от смеха; с тех пор как она перестала бояться Клода, природная веселость сказывалась помимо ее воли. Жара становилась все нестерпимей, кожа девушки увлажнилась и побледнела, стала молочно-белой, как камелия; у нее было такое ощущение, словно она лежит не в постели, а в ванне.

– Да, немножко жарковато! – серьезно ответила она, смеясь глазами.

Тогда Клод добродушно заметил: – Это из-за солнца. Но ведь это неплохо! Хорошо, когда солнце прожарит кожу… Вот вчера, например, когда мы стояли под дождем у ворот, солнышко было бы особенно кстати.

Оба расхохотались, и он, довольный, что разговор наконец завязался, не вдаваясь в особые подробности, не добиваясь правды, начал расспрашивать ее о вчерашнем приключении только затем, чтобы занять ее и продолжать рисовать.

Кристина в нескольких словах рассказала ему, что произошло. Вчера утром она выехала из Клермона в Париж, где должна была поступить лектрисой к госпоже Вансад, вдове генерала, богатой пожилой даме, живущей в Пасси. Обычно поезд прибывал в девять часов десять минут; обо всем было договорено; горничная генеральши, которую Кристина должна была узнать по черной шляпе с серым пером, встречала ее на вокзале. Но случилось так, что поезд, в котором ехала Кристина, за Невером был задержан сошедшим с рельсов товарным поездом. Отсюда начались все недоразумения и задержки, – сперва сидели в вагонах, потом пассажиров высадили, оставив только багаж, затем им пришлось три километра идти пешком до станции, где был сформирован вспомогательный состав. Таким образом, потеряли два часа да еще два из-за расстройства графика движения поездов и в Париж прибыли в час ночи, опоздав на четыре часа.

– Действительно не повезло! – вставил Клод все еще недоверчиво, однако начиная проникаться естественностью развития этой истории. – Итак, никто вас, значит, не встретил на вокзале?

Горничной госпожи Вансад, вероятно, надоело дожидаться, и Кристину никто не встретил. Очутившись среди ночи на Лионском вокзале, в громадном незнакомом помещении, темном и вскоре опустевшем, Кристина совсем растерялась. Сначала она не решалась взять извозчика и долго прогуливалась с чемоданчиком в руках в надежде, что кто-нибудь все же ее встретит. Наконец, когда было уже поздно и экипажи разъехались, она решилась, но оставался только один, необыкновенно грязный извозчик, от которого несло вином; он крутился возле нее, нахально навязывая свои услуги.

– Такие нахалы часто встречаются, – сказал Клод, теперь уже заинтересованный ее рассказом, как романом приключений. – И вы согласились поехать с ним?

Не меняя позы, уставившись в потолок, Кристина продолжала:

– Он заставил меня. Я его боялась, он называл меня своей крошкой… Когда же он узнал, что мне нужно в Пасси, он разозлился и стал так нахлестывать лошадь, что я изо всех сил вцепилась в дверцу, чтобы не упасть. Потом я немножко успокоилась, пролетка спокойно ехала по освещенным улицам, на тротуарах было много людей. Наконец я узнала Сену. Я никогда не была в Париже, но я изучила его план… Я думала, что извозчик поедет вдоль набережной, и когда он внезапно повернул на мост, я опять испугалась. Тут как раз начался дождь, извозчик свернул в темный переулок и вдруг остановился. Потом он слез с козел и полез ко мне в пролетку… Он говорил, что иначе промокнет…

Клод расхохотался. Он перестал сомневаться в рассказанной ею истории: нет, такого кучера она не могла бы придумать! Кристина в смущении замолчала.

– Тотчас же через противоположную дверцу я выскочила на мостовую. Тогда он начал ругаться, уверяя меня, что мы приехали на место, угрожая стащить с меня шляпу, если я ему не заплачу… Тут пошел проливной дождь, набережная совершенно опустела. Я прямо потеряла голову, сунула ему пять франков, он схватил их и, нахлестывая изо всех сил лошадь, уехал с моим чемоданчиком, в котором, к счастью, ничего не было, кроме двух платков, сдобной булки и ключа от застрявшего в пути сундука.

Эмиль Золя

ТВОРЧЕСТВО

Стояла июльская жара. Клод до двух часов ночи бродил по Рынку, он никак не мог вдосталь налюбоваться красотой ночного Парижа. Когда он проходил мимо ратуши и часы на башне пробили два, его застигла гроза. Дождь зачастил с такой силой, капли были такие крупные, что Клод, растерявшись от неожиданности, пустился почти бегом по Гревской набережной. Добежав до моста Луи-Филиппа, он почувствовал, что задыхается, и остановился; решив, что глупо бояться дождя, он медленно пошел через мост, размахивая руками, наблюдая, как газовые фонари гаснут под ливнем и все кругом погружается в непроглядную темноту.

Клод был уже почти дома. Когда он повернул на Бурбонскую набережную, вспышка молнии осветила на острове св. Людовика старинные особняки, вытянувшиеся прямой линией по узкой улице вдоль Сены. Вспышки молний отражались в высоких окнах с незакрытыми жалюзи, придавая печальный вид фасадам и выхватывая из мрака то каменный балкон, то перила террасы, то скульптурные украшения фронтона. Мастерская художника находилась поблизости, на углу улицы Фам-Сан-Тет, под самой крышей старинного особняка Мартуа. Набережная то озарялась молнией, то вновь погружалась во мрак; и вдруг ужасающий удар грома потряс спящие улицы.

Подойдя к низкой, обитой железом сводчатой двери, Клод, которого совсем ослепил дождь, стал шарить по стене, отыскивая звонок, и вздрогнул от неожиданности, наткнувшись в темноте на человеческое тело. При новой вспышке молнии он увидел высокую девушку, одетую в черное; она совершенно промокла и дрожала от страха. Новый удар грома оглушил их обоих. Клод вскрикнул:

Черт побери! Вот не ожидал… Кто вы? Как вы сюда попали?

Все опять погрузилось во мрак. Клод слышал только, как девушка всхлипывает.

Сударь, умоляю вас, не обижайте меня… - лепетала она. - Во всем виноват извозчик, которого я наняла на вокзале; он страшно ругался, и он бросил меня здесь… поезд из Невера сошел с рельс. Мы опоздали на четыре часа, и на вокзале я не нашла того, кто должен был встретить меня… Боже мой! Ведь я впервые в Париже, сударь, я совершенно не знаю, где я очутилась…

Ослепительная вспышка молнии вновь осветила ее, и она, сразу умолкнув, широко раскрыв глаза, в ужасе стала озираться по сторонам. Окутанный лиловатой мглой, вставал перед ней незнакомый город, подобный призраку. Дождь кончился. На другом берегу Сены, на набережной Дез-Орм, обозначились маленькие, серые, испещренные вывесками дома с неровной линией крыш; за ними горизонт расширялся, светлел, его обрамляли налево - синий шифер крыш на башнях ратуши, направо - свинцовый купол собора св. Павла. Сена в этом месте очень широка, и девушка не могла оторвать глаз от ее глубоких, черных тяжелых вод, катившихся от массивных сводов моста Мари к воздушным аркам нового моста Луи-Филиппа. Река была усеяна какими-то причудливыми тенями-то была спящая флотилия лодок и яликов; а к набережной были пришвартованы плавучая прачечная и землечерпательная машина; у противоположного берега стояли баржи, наполненные углем, шаланды, груженные строительным камнем, и над всем возвышался гигантский грузоподъемный кран. Свет молнии померк. Все исчезло.

«Вранье, - подумал Клод, - это просто потаскушка, шатается по улицам в поисках мужчины».

Он не доверял женщинам; ему казалась глупой выдумкой вся эта история: и опоздавший поезд и грубиян-извозчик. При новом ударе грома перепуганная девушка опять забилась в угол.

Не можете же вы здесь ночевать! - обратился к ней Клод, повысив голос.

В ответ она еще сильнее расплакалась и, всхлипывая, прошептала:

Сударь, умоляю вас, проводите меня в Пасси… Ведь мне надо в Пасси.

Он пожал плечами, - за дурака она его, что ли, принимает? Машинально он повернулся в сторону набережной Селестен, где находилась извозчичья стоянка. Там не было видно ни одного светящегося фонаря.

В Пасси, милочка, а почему бы не в Версаль?.. Какого черта! Где раздобудешь извозчика в такую погоду, да еще так поздно?

Но тут опять сверкнула молния, и девушка пронзительно закричала; на этот раз город показался ей трагическим, как бы обрызганным кровью. Берега реки окаймляли бездонную пропасть, озаренную отблесками пожара. В потрясенном сознании девушки запечатлелись мельчайшие детали, вплоть до закрытых ставен на набережной Дез-Орм и улиц Мазюр и Паон-Блан, двумя узкими щелями прорезавших линию домов на набережной: у моста Мари так четко вырисовывались большие платаны, что, казалось, можно было пересчитать листья в их густых зеленых кронах, а на другой стороне, под мостом Луи-Филиппа, у пристани стояли вытянувшиеся в четыре ряда баржи, до самого верха груженные сверкающими желтыми яблоками, виднелись водовороты, высокая труба плавучей прачечной, неподвижная цепь землечерпательной машины, кучи песка возле пристани - все это причудливое сочетание вещей, громоздившихся на ночной реке, бездна, разверзшаяся от одного края горизонта до другого. Небо, померкло, река катила темные воды под оглушительные раскаты грома.

Господи! Все кончено… Боже мой, что же будет со мной?

Дождь возобновился; подхлестываемый ветром, он несся по набережной с силой прорвавшейся плотины.

Позвольте мне пройти, - сказал Клод, - немыслимо здесь оставаться.

Оба они совершенно промокли. При тусклом свете газового фонаря на углу улицы Фам-Сан-Тет Клод видел, что девушку облепило мокрое платье и по нему ручьем стекает вода; ураган сотрясал дверь, к которой она прижалась. Внезапно Клода охватила жалость: вот в такую же грозовую ночь он однажды подобрал на улице промокшую собачонку. Но он не любил давать волю своим чувствам, к тому же он никогда не водил к себе девушек; он относился к ним, как неопытный юнец, не знающий женщин, скрывая за грубой фанфаронадой мучительную застенчивость. Эта девица принимает его, по-видимому, за идиота, если думает подцепить таким образом своими водевильными россказнями. В конце концов он все же сказал:

Довольно валять дурака, пойдем… Переночуете у меня… Она еще больше растерялась, все дальше забиваясь в угол.

К вам! Боже мой! Нет, нет, это невозможно… Прошу вас, сударь, проводите меня в Пасси.! Умоляю вас на коленях!

Клод вышел из себя. К чему это ломанье, раз он согласился приютить ее? Он уже дважды дергал за ручку звонка. Наконец дверь приоткрылась, и он втолкнул незнакомку.

Нет, нет, оударь, говорю вам, нет…

Но молния вновь ослепила ее, и, когда загрохотал гром, она, обезумев от ужаса, рывком вбежала в дверь. Тяжелая дверь захлопнулась, она оказалась под высокими сводами, в полнейшей темноте.

Мадам Жозеф, это я! - крикнул Клод консьержке.

Дайте руку, нам надо пройти через двор.

Не сопротивляясь больше, ошеломленная, растерянная, она протянула ему руку. Опять они очутились под проливным дождем и, прижавшись друг к другу, стремительно перебежали двор. Это был огромный, старинный барский двор с каменными арками, которые терялись в темноте. Наконец они добрались до узенького входа, без двери. Клод выпустил ее руку, и она услышала, как он с проклятиями чиркает спичками. Все спички отсырели, и им пришлось подниматься ощупью.

Держитесь за перила, будьте осторожней, ступеньки высокие.

Еле передвигая ноги, спотыкаясь на каждом шагу, она поднялась на третий этаж по старинной узкой лестнице, черному ходу барского особняка. Затем он предупредил ее, что теперь надо свернуть в длинный коридор, и она, следуя за ним, вступила туда, ощупывая руками стены бесконечных переходов, которые привели их обратно к фасаду здания, выходившему на набережную. Потом им еще раз пришлось подниматься по лестнице; теперь это была чердачная лестница, в один этаж; шаткие, скрипучие, деревянные ступеньки без перил ускользали из-под ног, как плохо прилаженные доски стремянки. Лестничная площадка была так мала, что девушка наткнулась на Клода, который отыскивал ключ. Наконец он отпер дверь.

Эмиль Золя

«Творчество»

Художник Клод Лантье повесился в своей мастерской в 1870 году, а его жена сошла сума от горя. Клод был нищим, и после смерти от него ничего не осталось кроме пары набросков. На его похоронах из их старой компании были только два друга - Сандоза и Бонграна.

Друзья были родом из Плассана и подружились еще в колледже. Клод был живописцем, Сандоз романистом, Дюбюш архитектором. Клод был очень одаренным художником, одержимым своим творчеством. Он мог работать без сна и отдыха, но дело не шло дальше набросков, так как его ничего не могло удовлетворить. Вся остальная компания была уверена, что Клод возглавит новую школу.

Клод держится в стороне от женщин, но однажды на набережной у своего дома он встречает очень красивую девушку. Он предлагает ей переночевать у него и та соглашается. Они познакомились только утром, и он узнал, что ее зовут Кристина. Глядя на спящую девушку, он видит идеальную натуру для своей будущей картины. Клод с трудом уговаривает ее позировать. Когда она ушла, он был огорчен тем, что больше не увидит ее, но, чуть больше чем через месяц, она появилась вновь. И он снова просит ее позировать, но уже обнаженной.

Эта картина, предназначенная для Салона Отверженных, была встречена хохотом публики. Клод был подавлен, а Кристине пришлось его утешать. С тех пор началась их любовь. Клод находит дом в Беннекуре и они живут так и не повенчавшись. Вскоре Кристина узнает, что беременна. У них рождается сын Жак. Клод снова начинает писать. Вскоре они возвращаются в Париж. Здесь он встречается со старыми друзьями, но не чувствует прежней связи с ними. Клод с головой погружается в работу пытаясь создать истинный шедевр, но салон год за годом отвергает его работы. Клод ненавидит себя, его неуверенность передается и Кристине. Через несколько месяцев Клод снова берется за работу, делает гигантский эскиз, но в порыве неуверенности в себе портит работу. Отныне творчество становится для него пыткой.

Клод и Кристина женятся, но брак их не радует. Клод снова погружен в работу, а Кристина сильно ревнует его. Клода очень раздражают замедленность развития и размеры головы его сына, он еще не знает, что у него водянка. Клод снова решается написать шедевр. В день, когда картина была закончена, в возрасте 12-ти лет умирает Жак. Клод тут же берется за новую картину, посвященную смерти ребенка. Картина была помещена в Салон, но выглядела очень жалко, после этого Клада стали называть помешанным.

Клод снова пытается написать обнаженную натуру Кристины. Однажды, Кристина не выдерживает и просит Клода взглянуть на нее как на женщину, а не как на натурщицу. Они проводят ночь, полную страсти, а утром Кристина находит его повешенным.

Писатель Эмиль Золя родился 2 апреля 1840 года в Париже и рос в итальянско-французской семье. Детство и школьный период Эмиль провел в Экс-ан-Провансе. Когда ему еще не исполнилось 7 лет, скончался отец и семья оказалась в очень непростом финансовом положении. Госпожа Золя с расчетом на поддержку друзей покойного супруга вместе с сыном в 1858 переезжает в Париж.

В начале 1862 года Эмиль устроился на работу в издательство «Ашет», к котором он неплохо зарабатывает и мог свободное время тратить на литературные занятия. Золя читает запоем, следит за новыми изданиями, пишет рецензии на последние книжные новинки для журналов и газет, заводит знакомство с популярными писателями, пробует себя в прозе и поэзии.

В издательстве Золя проработал примерно 4 года и уволился, надеясь, что сможет прожить за счет литературного таланта. И в 1864 он издает дебютную книгу «Сказки Нинон», объединившую рассказы разных лет. Этот период творчества отличается влиянием романтизма.

В ноябре 1865 года выходит в свет его первый роман "Исповедь Клода", который он посвятил своим друзьям - Полю Сезанну и Батистену Байлю. Приехавший в Париж из Экса Сезанн вводит Золя в круг живописцев, вместе они посещают мастерские Камилла Писсарро, Эдгара Дега, встречаются с Эдуаром Мане и многими художниками. Эмиль Золя энергично включился в борьбу талантливых мастеров, своим оригинальным творчеством бросивших вызов традиционной академической школе.

В романах «Исповедь Клода», «Завещание умершей», «Марсельские тайны» показаны история возвышенной любви, противопоставление реальности и мечты, передан характер идеального героя.

Особенного внимания заслуживает роман «Исповедь Клода». Это жесткая и слабо завуалированная автобиография. Данная неоднозначная книга сделала личность Эмиля скандальной и принесла долгожданную популярность.

Эмиль Золя. Портрет работы Эдуарда Мане. 1868

В 1868 году у Эмиля возникла идея написания серии романов, которые были бы посвящены одной семье - Ругон-Маккарам. Судьбы этих людей исследовали уже несколько поколений. Первые книги из серии не очень заинтересовали читателей, но 7 том «Западня» был обречен на большой успех. Он не только приумножил славу Золя, но и его состояние. И все последующие романы серии поклонники творчества этого французского писателя встретили с огромным энтузиазмом.

Двадцать томов большого цикла «Ругон-Маккары» - это самое главное литературное достижение Золя. Но ранее он еще успел написать «Терезу Ракен». После своего ошеломляющего успеха Эмиль издал еще 2 цикла: «Три города» — «Лурд», «Рим», «Париж»; а также «Четыре Евангелия» (всего было 3 тома). Таким образом Золя стал первым романистом, который создал серию книг о членах одной семьи. Сам писатель, называя причины выбора такой структуры цикла, утверждал, что хотел продемонстрировать действие законов наследственности.

Золя трудился над этим циклом более 20 лет. У истоков замысла эпопеи Золя стояла «Человеческая комедия» О. де Бальзака, однако бальзаковскому исследованию социальных и нравственных пружин, управляющих человеком, Золя противопоставляет исследование темперамента, физиологической конституции, наследственности в сочетании с воздействием социального, «средового» фактора - происхождения, воспитания, условий жизни.

Золя вводит в литературу данные естественнонаучных открытий: медицины и физиологии (труды физиологов и психиатров К. Бернара, Ш. Летурно), социал-дарвинизма и эстетики позитивизма (Э. Ренан, И. Тэн). Поистине эпический охват всех сторон общественной и частной жизни заметен, в первую очередь, в тематическом разнообразии цикла. Здесь и Франко-прусская война («Взятие Плассена», «Разгром»), и крестьянство и деревенский быт («Земля»), и труд шахтёров и социалистическое движение («Жерминаль»), и жизнь богемы, первые выступления художников-импрессионистов против академизма («Творчество»), и биржа и финансы («Деньги»), и торговля («Дамское счастье», «Чрево Парижа»), и куртизанки и «дамы полусвета» («Нана»), и психология религиозного чувства («Мечта»), и преступления и патологические наклонности («Человек-зверь»).

Мопассан назвал роман «Творчество»«изумительным». Русский критик Стасов писал «Как верно изображен художественный мир нынешней Франции! Как верно представлены разнообразные характеры и личности современных художников!»

"Творчество" - четырнадцатый роман серии - Золя начал писать в мае 1885 года и закончил через девять месяцев. 23 февраля 1886 года он сообщает своему другу Сеару: "Мой дорогой Сеар, лишь сегодня утром я разделался с "Творчеством". Это книга, в которой я запечатлел свои воспоминания и выплеснул душу...".

Рамки "Творчества", как определил его Золя в плане, составленном в 1869, - "художественный мир; герой - Клод Дюваль (Лантье), второе дитя рабочей четы. Причудливое действие наследственности".

В основу сюжета "Творчества" легли некоторые реальные события и факты из жизни писателя и его друзей - Сезанна и Байля, а также Эдуарда Мане, Клода Моне и многих других. Содержание романа связано с той полемикой, которую в 60-х годах писатель вел в защиту группы молодых живописцев. В 1866, в канун открытия Салона - традиционной выставки изобразительного искусства, - в печати появились две нашумевшие статьи тогда еще мало кому известного критика Эмиля Золя. В этих статьях он упрекал жюри, отбиравшее картины для выставки, в том, что оно не пожелало дать публике возможность увидеть "смелые, полнокровные картины и этюды, взятые из самой действительности" . В Салоне, указывал Золя, полотна талантливых живописцев не представлены только потому, что их творчество отрицает окостеневшие традиции академической школы и тем самым подрывает престиж влиятельной касты.

Много велось споров по поводу прототипов основных персонажей "Творчества". Утверждали, что Сандоз - это портрет самого Золя (в рукописных заметках к "Творчеству" Золя указывал, что " Сандоз введен для того, чтобы осветить мои идеи об искусстве"); в Фажероле видели одновременно Поля Бурже и Гиеме, в критике Жори - портрет Поля Алексиса, в образе Бонграна находили много от Мане, но еще больше от Флобера. Что касается Клода Лантье, то в своих рукописных заметках к "Творчеству" Золя пишет: "Клод, покончивший с собой перед своим незавершенным творением, это Мане, Сезанн, но больше Сезанн".
Однако не следует рассматривать "Творчество" как историю импрессионизма. Роман Золя, в первую очередь - это роман об отношении искусства к действительности, в ответ на убеждения критиков, что искусство с реальной жизнь несовместимы. Золя же выступил в защиту искусства жизненной правды. На трагическом примере судьбы Клода Лантье он показал, что "только творцы жизни торжествуют в искусстве, только их гений плодотворен...". Этот вывод писателя утверждает несостоятельность субъективно - идеалистического взгляда на искусство.
Роман Эмиля Золя приоткрывает завесу в мир людей, всей душой преданных искусству, людей, ежедневно переживающих и ад, и рай, не побоявшихся бросить вызов застывшему в однообразности миру.

Отрывок из романа «Творчество»

«Ослепительная вспышка молнии вновь осветила ее, и она, сразу умолкнув, широко раскрыв глаза, в ужасе стала озираться по сторонам. Окутанный лиловатой мглой, вставал перед ней незнакомый город, подобный призраку. Дождь кончился. На другом берегу Сены, на набережной Дез-Орм, обозначились маленькие, серые, испещренные вывесками дома с неровной линией крыш; за ними горизонт расширялся, светлел, его обрамляли налево — синий шифер крыш на башнях ратуши, направо — свинцовый купол собора св. Павла. Сена в этом месте очень широка, и девушка не могла оторвать глаз от ее глубоких, черных тяжелых вод, катившихся от массивных сводов моста Мари к воздушным аркам нового моста Луи-Филиппа. Река была усеяна какими-то причудливыми тенями-то была спящая флотилия лодок и яликов; а к набережной были пришвартованы плавучая прачечная и землечерпательная машина; у противоположного берега стояли баржи, наполненные углем, шаланды, груженные строительным камнем, и над всем возвышался гигантский грузоподъемный кран. Свет молнии померк. Все исчезло.»

Читать роман полностью

Республиканец и демократ Золя сотрудничал с оппозиционной печатью, писал и распространял статьи, разоблачающие французскую военщину и реакционный режим Наполеона.

Когда Золя вмешался в скандальное дело Дрейфуса, это стало сенсацией. Эмиль был убежден, что офицера французского генерального штаба Альфреда Дрейфуса, который по национальности был евреем, в 1894 г. несправедливо осудили за продажу военных секретов Германии. Так писатель разоблачил армейское руководство, указав на их ответственность за судебную ошибку. Золя оформил свою позицию в виде открытого письма и с заголовком «Я обвиняю» послал его президенту республики. За клевету литератора приговорили к году тюрьмы. Но Эмиль сбежал в Англию и вернулся на родину в 1899 году, когда Дрейфуса наконец-то оправдали.

Золя стал вторым после Виктора Гюго в рейтинге популярности французских писателей. Но 28 сентября 1902 года писатель из-за несчастного случая скоропостижно скончался в собственной парижской квартире. Он отравился угарным газом. Но, скорее всего, это подстроили его политические враги. Эмиль Золя был страстным защитником гуманизма и демократии, за что и поплатился своей жизнью.

goldlit.ru ›Золя

Эмиль Золя. Биография и обзор творчества

1840-1902

Эмиль Золя — писатель, наиболее полно отразивший жизнь французского общества второй половины XIX в. Золя продолжил традиции «большой французской литературы» — Стендаля, Бальзака, Флобера.

Французский критический реализм в эту эпоху не избежал влияния реакционной буржуазной идеологии, утратив многое из своих достижений. Именно поэтому Энгельс писал, что считает Бальзака «...гораздо более крупным мастером реализма, чем всех Золя прошлого, настоящего и будущего...» ". Но вместе с тем развитие реализма не приостановилось, он приобрел новые качества, новую тематику.

Золя был сыном своей эпохи. И это сказалось в противоречиях его мировоззрения и творчества. Он стремился «обогатить» реализм приемами натурализма, который, по его мнению, отвечал требованиям современности. Это было заблуждением Золя, не понявшего ущербности основ натурализма.

Золя был одним из теоретиков натурализма, но эстетика Золя не может быть сведена к доктрине натурализма. Она противоречива. В ней борются реалистические и натуралистические тенденции. В творчестве Золя, хотя в нем отдается дань натурализму, торжествует реалистическая традиция. Это позволило М. Горькому сказать, что «по романам Эмиля Золя можно изучать целую эпоху».

Вокруг имени Золя ведутся постоянные споры, которые начались еще при его жизни. Реакция никогда не простит великому писателю обличающих произведений, неутомимой и страстной борьбы во имя справедливости, демократии, гуманизма. Прогрессивная критика стремится к полному раскрытию и объяснению противоречий Золя, указывая на основное направление творческой деятельности писателя.

Биография Золя

Эмиль Золя родился 2 апреля 1840 г. в Париже, но детство его прошло на юге Франции, в провансальском городке Эксе. Отец его, итальянец, был талантливым инженером, строителем железной дороги и канала, изобретателем. Он умер в 1847 г., оставив совершенно не обеспеченной свою семью.

В 1858 г. Э. Золя переехал в Париж. Попытка завершить образование, сдав экзамен на звание бакалавра, не увенчалась успехом. Начались трудности нищенской жизни, без постоянной работы, в огромном, равнодушном городе. Но Золя упорно продолжал писать стихи, поэмы, хотя, по замечанию Мопассана, они были «вялы и безличны».

С трудом удалось Золя в 1862 г. устроиться на постоянную работу в книгоиздательство упаковщиком на складе. В эти годы Золя начал писать для газет хронику и литературнокритические статьи. Журналистика оказалась весьма полезной школой, развив в нем внимание к действительности. Вскоре он оставил издательство, всецело отдавшись литературной работе.

В 1864 г. Золя опубликовал сборник новелл «Сказки Нинон». Ранние романы Золя, такие, как «Исповедь Клода» (1865), «Завет умершей» (1866), «Марсельские тайны» (1867), не отличаются своеобразием. Но постепенно Золя освобождается от эпигонского следования романтизму, свойственного его ранним произведениям. Увлечение поэзией романтиков сменяется растущим интересом к творчеству реалистов Бальзака, Флобера, к натуралистическим теориям критика и историка литературы Ипполита Тэна.

В «Терезе Ракен» (1867) и «Мадлен Фера» (1868) Золя создает образцы натуралистического романа. В первом из них писатель ставил задачу «клинически исследовать» чувство раскаяния, владеющее Терезой, которая вместе с возлюбленным убила мужа. Несмотря на отдельные реалистические моменты, привлекающие читателя, роман натуралистичен. Золя постоянно занимался разработкой теории натурализма. Он написал много литературно-критических статей, наиболее полно изложив принципы натурализма в «Экспериментальном романе» (1880), «Романистах-натуралистах», «Натурализме в театре» (1881).

Творческое наследние Золя весьма многообразно. Оно состоит из нескольких сборников рассказов, сборников литературно-критических и публицистических статей, нескольких драматических произведений (особенно известна пьеса «Наследники Рабурдэна», 1874), но первое место в нем по значению и объему занимают романы.

У Золя возникает замысел грандиозной эпопеи, наподобие «Человеческой комедии» Бальзака. Он решает создать «естественную и социальную историю одной семьи в период Второй империи», стремясь в то же время воплотить в ней положения натурализма. Около 25 лет он работает над эпопеей «Ругон-Маккары», отразившей историю французского общества с 1851 по 1871 г.

За долгие годы работы над «Ругон-Маккарами» существенно меняются взгляды Золя на жизнь. Социальные противоречия действительности Третьей республики заставляют Золя, теоретика натурализма, в лучших своих произведениях отказаться от объективизма, активно вмешаться в жизнь, акцентировать внимание не на биологической, «естественной», а на социальной истории общества. Золя проявил себя замечательным художником-реалистом, создав своими романами, по словам Горького, «отличную историю Второй империи. Он рассказал ее так, как только художник может рассказать историю..Он прекрасно знал все то, что надо знать: финансовые аферы, духовенство, художников, вообще все знал, всю грабительскую эпопею и весь развал буржуазии, вначале победившей в XIX веке и затем на лаврах победы разлагающейся».

Огромное влияние на писателя оказали события франкопрусской войны и Парижской коммуны. Непосредственно события франко-прусской войны запечатлены писателем в романе «Разгром» (1892), а также в знаменитой новелле «Осада мельницы», вошедшей вместе с «Пышкой» Мопассана в сборник «Меданские вечера» (1880). В этой новелле он с большой любовью показал простых людей: мельника дядюшку Мерлье, его дочь Франсуазу, юношу Доминика — скромных и самоотверженных патриотов Франции.

Но буржуазная ограниченность помешала писателю полностью понять свой народ, боровшийся за свободу. Он не принял Парижской коммуны, хотя кровавый террор версальцев вызвал резкое осуждение Золя.

Участие Золя в деле Дрейфуса, его знаменитое письмо к президенту республики Ф. Фору «Я обвиняю» (1898) — свидетельство мужества Золя и страстной ненависти к врагам правды и справедливости, милитаристам и клерикалам. Передовая общественность всего мира горячо поддержала Золя, зато реакция подвергла его преследованиям. Чтобы избегнуть тюремного заключения, Золя был вынужден на год покинуть Францию.

В 90-е и 900-е годы, после окончания работы над «Ругон-Маккарами», Золя создал еще две серии романов: антиклерикальную трилогию «Три города» (1894—1898) и цикл «Четыре Евангелия» (1899—1902), в котором отразилось увлечение автора социалистическими идеями. В силу реформистских заблуждений Золя не увидел правильного пути развития общества, не смог прийти к научному социализму, идеи которого распространились в конце XIX в. во Франции. И все же Золя И в последних своих произведениях поставил ряд самых острых социальных вопросов современности, сделав вывод: «Буржуазия предает свое революционное прошлое... Она объединяется с реакцией, клерикализмом, милитаризмом. Я должен выдвинуть основную, решающую идею, что буржуазия закончила свою роль, что она перешла к реакции, чтобы сохранить свою власть и свои богатства, и что вся надежда в энергии народа. Спасение только в народе».

Творческая и общественная деятельность Золя внезапно прервалась: он умер в 1902 г. от угара. В 1908 г. прах писателя был перенесен в Пантеон. Французский народ чтит память великого писателя. Его лучшие романы — «Жерминаль», «Западня» — являются до сих пор наиболее популярными книгами в народных библиотеках.

Эстетические взгляды Золя

Формирование эстетических взглядов

Золя начинается в 60-е годы. В 1864 г. он заявил, что из трех «экранов» искусства: классического, романтического, реалистического — предпочитает последний. В раннем сборнике статей «Моя ненависть» Золя защищал реалистическое искусство Стендаля, Бальзака, Курбе и др. В последующих своих выступлениях Золя говорит о достоинствах и недостатках, с его точки зрения, художественного метода Стендаля и Бальзака. Силу их он видит в близости к действительности, в правдивом отражении ее, в «мощной способности наблюдать и анализировать, изображать свою эпоху, а не выдуманные сказки». Однако неизменная в эстетике Золя тяга к реализму часто ограничивается односторонним восприятием художественного метода великих реалистов, стремлением найти у них поддержку натуралистической теории. Золя подчас отрицает в них наиболее сильные стороны. Восхищаясь Бальзаком, особенно его «точным анализом», он считает слабостью этого великого художника «необузданное воображение». Глубокие обобщения, «исключительные» персонажи, которые служат у Бальзака реалистической типизации, кажутся Золя чрезмерным «преувеличением», игрой вымысла." Он осуждает и постоянное наличие авторской оценки в романах Бальзака, предпочитая «бесстрастную» манеру Флобера, у которого, как кажется Золя, «дается одно лишь изложение фактов».

Отдавая должное великим реалистам, он многое в их методе находит устаревшим.

Золя представляется невозможным развитие современного реализма без использования достижений в области науки. Обращение к науке могло бы сыграть положительную роль, если бы оно не опиралось на псевдонаучную идеалистическую философию позитивизма.

Отрицательное влияние на Золя оказали также теории вульгарного материализма, искажавшего достижения естественных наук, переносившего законы природы на человеческое общество.

Стремясь осуществить связь литературы с естественными науками, Золя интересовался трудами естествоиспытателей и медиков: Клода Бернара («Введение в изучение экспериментальной медицины»), Летурно («Физиология страстей»), теориями наследственности Люка, Ломброзо и др.

В своей теории «экспериментального романа» Золя утверждал, что писатель должен быть ученым. Задача романиста — создать нечто вроде научной психологии, дополняющей научную физиологию. Но в результате этого «научного исследования» не учитывался общественный характер психики человека, на первый план выдвигалась физиология, появлялся образ «человека-зверя», принижалось человеческое в человеке.

Согласно теории натурализма, писатель, создавая роман, проводит своего рода научный эксперимент. Наблюдая, документируя все строго проверенными фактами, он изучает воздействие среды на героя. Но понятие среды лишается здесь социального значения, определяется только биологическими, отчасти бытовыми мбментами. Со столь узким понятием среды связана и излюбленная натуралистами теория наследственности, утверждающая врожденность пороков.

Сам Золя в художественной практике, да и в эстетических выступлениях, часто выходил за рамки натурализма и детерминизма, понимая среду как социальный фактор. Даже в «Экспериментальном романе» он писал, что «главный предмет нашего изучения это постоянное воздействие общества на человека и человека на общество». В этом сказалась противоречивость взглядов Золя, благотворное влияние на него эстетики великих реалистов с их постоянным вниманием к социальным условиям, формирующим характер героя. В большинстве романов Золя понимание среды является, несомненно, социальным.

Ругон-Маккары

Эпопея «Ругон-Маккары» (1871—1893) — самое выдающееся творение Золя — состоит из 20 романов. Замысел этой грандиозной эпопеи возник в 1868 г. Толчком к работе явилось увлечение модной теорией наследственности. Писатель задумал рассмотреть четыре поколения одной семьи. Но с самого начала работы он не ограничился только биологическими проблемами. Автор поставил две задачи: 1) «изучить на примере одной семьи вопросы крови и среды», 2) «изобразить всю Вторую империю, начиная с государственного переворота до наших дней». Стараясь выполнить первое, он составил генеалогическое древо семьи Ругон-Маккаров, дав каждому члену семьи подробную медицинскую характеристику с точки зрения наследственных признаков.

Задумав написать историю нескольких поколений Ругон-Маккаров, Золя стремился показать положение различных классов и социальных групп французского общества — народ, буржуазию, аристократию, духовенство. Не случайно разветвления рода Ругон-Маккаров проникают во все социальные слои Франции. Но Золя не удовлетворяется этим. Ои населяет свои романы огромным числом персонажей (общее число действующих лиц в серии — около 1200), иногда не имеющих родственных связей с Ругон-Маккарами. И это делается художником для более полного охвата действительности.

«Нужно было прекрасно изучить жизнь, чтобы создать отличную историю Второй империи, чтобы повести читателя во все закоулки современного мира...»1 — писала дооктябрьская «Правда» о Золя.

Для своей эпопеи романист избрал один из самых реакционных периодов в истории Франции. Это «эпоха позора и безумия» — 50—60-е годы, когда реакционная буржуазия и служившее ее интересам правительство Наполеона III беспощадно боролись со всяким проявлением свободомыслия, революционными традициями, свободой печати. Боясь народа, буржуазия создала «сильную власть», дающую ей неограниченные возможности грабить страну.

Вторая империя развалилась. Ее историю завершили трагическая война и Парижская коммуна. В результате этих событий многое изменилось во взглядах Золя. Постепенно усиливалась социальная линия в «Ругон-Маккарах» за счет линии биологической.

«Ругон-Маккары»—сложное и многостороннее произведение. В нем можно выделить ведущие темы, наметить основные линии, хотя они и не охватят всего содержания эпопеи. Это — изображение буржуазии в романах «Карьера Ругонов», «Добыча», «Чрево Парижа», «Накипь», «Деньги» и др. Жизнь народа — в романах «Западня», «Жерминаль», «Земля». Антиклерикальная тема — в романах «Завоевание Плассана», ♦ Проступок аббата Муре» и др. Тема искусства, творчества — роман «Творчество».

Есть в серии и произведения, в которых основное внимание. уделено проблеме наследственности,— «Человек-зверь», «Доктор Паскаль».

Романы о буржуазии. "Карьера Ругонов"

В первом романе — «Карьера Ругонов» (1871) — намечаются родословные линии семьи Ругон-Маккаров. Родоначальница семьи — нервнобольная Аделаида Фук, жизнь которой глубоко трагична. В романе действуют дети и внуки Аделаиды от первого брака с крестьянином Ругоном и от второго — с бродягой и пьяницей Маккаром. Автор прослеживает

в дальнейшем влияние наследственности, невроза и алкогоиизма родителей на потомство, хотя это и не становится главным. Ветвь Ругонов связана с буржуазией. Маккаров — по преимуществу с народом.

В предисловии к роману Золя заявляет: ♦Семья, которую я собираюсь изучать, характеризуется безудержностью вожделений, мощным стремлением нашего века, рвущегося к наслаждениям». Эти типично буржуазные, хищнические черты семьи Ругонов художник выявляет в поведении героев в решающих судьбу Франции событиях 1851 г. Основным конфликтом романа является столкновение республиканцев и бонапартистов, социальный смысл романа — в правдивом изображении монархического переворота, расправы с Республикой в маленьком провинциальном городе Плассане, на юге Франции. По существу в изображении Золя этот городок олицетворяет всю Францию.

Роман в основном был написан еще при империи, когда у Золя ненависть к бонапартизму сочеталась с горячей верой в Республику.

В косном, захолустном городке все дела вершат буржуазия, дворяне, духовенство. Мелкие разногласия между ними исчезают при малейшей угрозе со стороны народа. Объединиться, чтобы «добить Республику», — таков лозунг всех, кто дрожит за «свою мошну». В мирке богатых плассанских обывателей выделяется особенной ненавистью к Республике и чудовищной жадностью семья бывшего лавочника Ругона и его жены — хитрой, честолюбивой Фелисите.

Сыновья Ругона — Эжен и Аристид, не удовлетворившись масштабами Плассана, отправляются в Париж. Преступления этих хищников в Париже столь же естественны в условиях империи, как и благоденствие их родителей в провинции. Здесь в более скромных масштабах, но с неменьшей жестокостью действуют старшие Ругоны. Благодаря связям с сыном Эженом, который вращается в политических верхах, они узнают о готовящемся бонапартистском перевороте и захватывают власть в городе. Они становятся «благодетелями», «спасителями» города от «республиканской заразы». Их осыпает милостями победившая империя, они дорвались до «государственного пирога».

Золя изображает «зверинец», «желтый салон», Ругонов, объединяющий людей, у которых нет ничего святого, кроме денег. Характерна жестокость Пьера Ругона по отношению к своей старой, больной и ограбленной матери. Не случайно «ничего не имеющий общего с семьей» доктор Паскаль — третий сын Ругонов, наблюдая «желтый салон», уподобляет его посетителей насекомым и животным: маркиз де Карнаван напоминает ему большого зеленого кузнечика, Вюйе — тусклую, скользкую жабу, Рудье — жирного барана.

В романе своеобразно соединяются гневная сатира с высокой патетикой, овеянной дыханием революции. В нем сочетаются сатирическая обрисовка бонапартистской клики с романтикой народного восстания, серые тусклые краски — с пурпуром, цветом крови и знамен.

Горячая симпатия художника на стороне республиканцев. Особенно ярко описывает он движение республиканцев к Плас-сану, где к ним присоединились рабочие. Грандиозным и величественным представляется это шествие народа. Благо--родство и бескорыстие республиканцев видны в «преображенных душевным подъемом лицах», «в богатырской силе», «простодушной доверчивости великанов». Революционный порыв народа выражен писателем гиперболически, как нечто, охватывающее самую природу, гигантское, возвышенное, романтическое. Здесь впервые проявляется мастерство художника в изображении восставшего народа.

Золя связывает в этом романе судьбу своих положительных героев — внука Аделаиды Сильвера и его возлюбленной, юной Мьетты — с республиканцами. Чистота Сильвера, его бескорыстие, доброта выделяют этого юношу из семьи Ругон-Маккаров. Единственный из всей семьи он заботится о больной старухе, своей бабке. Сильвер-становится республиканцем, хотя этот бедняк, как многие другие, обнаружил в годы Республики, рожденной 1848 г., что «не все к лучшему в этой лучшей из республик».

Гибель Сильвера и Мьетты как бы олицетворяет гибель Республики. Семья участвует в их убийстве: Аристид видит, как ведут на расстрел Сильвера, и не препятствует этому. Обезумевшая от горя при виде смерти внука, Аделаида проклинает своих детей, называя их стаей волков, пожравших ее единственного ребенка.

Добыча

Показав в «Карьере Ругонов», какими путями буржуазия приходит к власти, Золя в следующем романе — «Добыча» (1871) — нарисовал картину «спасенного» от революции общества, которое «блаженствовало, отдыхало, отсыпалось под охраной твердой власти». Среди торжествующей буржуазии сын Ругонов — Аристид Саккар. Он выделяется своим умением ловко плавать в мутных волнах спекуляции, которая охватила французское общество, особенно во времена Крымской войны."‘Разбогатевший выскочка, спекулирующий на продаже домов и земельных участков в связи с перестройкой Парижа, Аристид Саккар лишен каких бы то ни было нравственных устоев, у него все подчинено деньгам, выгоде. Умирающая жена Саккара разговор мужа о его планах новой женитьбы из-за 100 тысяч.

Обобрав вторую жену (для Саккара она была «ставкой, оборотным капиталом»), он стремится нажиться на сыне, вы годно женив его. Семья Саккара — средоточие порока и развращенности.

Типичность этого образа, которым Золя продолжает линию бальзаковских героев-накопителей, подчеркивается всей лихорадочной атмосферой наживы, грабежа, охватившей «парижан эпохи упадка*.

Художник использует яркие средства для разоблачения торжествующей, терзающей Францию крупной буржуазии. Новый дом Аристида Саккара, представляющий смешение всех стилей, напоминает «важный и глупый лик разбогатевшего выскочки». Описание пышной сервировки стола, гостиной, где «все струилось золотом», обличает не только безвкусицу, но и мародерство, процветающее в поверженной Франции.

Печать упадка, разложения уже отметила торжествующую касту буржуазии. Писатель не случайно сравнивает Рене, жену Аристида, с Федрой Эврипида, хотя и замечает иронически, что ее преступная страсть к пасынку — пародия на трагедию античной героини.

Порочный мир упадка и гниения, изображенный художником, венчает образ Наполеона III — безжизненного, с его ♦мертвенно-бледным лицом и свинцовыми веками, прикрывающими тусклые глаза». Писатель не раз упоминает об этих «тусклых глазах, об изжелта-серых глазах с помутневшим зрачком», создавая образ жестокого и тупого хищника.

Показывая ужасающую развращенность господствующих классов, Золя иногда увлекается натуралистическими подробностями. И все же читатель убеждается, что уже в первых романах Золя нет места бесстрастному отношению к буржуазной действительности, за которое он ратовал в натуралистической эстетике. Они полны гнева и сарказма, это — своего рода политические памфлеты огромной силы.

Чрево Парижа

Роман «Чрево Парижа» (1873) был создан Золя в годы Третьей республики, которую он вначале приветствовал. Оставаясь еще долгое время сторонником буржуазного республиканизма, писатель со свойственной ему наблюдательностью вынужден был уже в первые годы констатировать, что буржуазная республика почти ничего не изменила в стране.

В центре внимания писателя в этом романе — мелкая буржуазия, ее поведение в эпоху империи, ее отношение к республике. Изображенный в романе парижский рынок — олицетворение «толстопузого Парижа»,который «обрастал жиром и втихомолку поддерживал империю». Это «толстяки», которые пожирают «тощих». Наиболее полно философию этих «порядочных», «мирных» людей выражает лавочница Лиза Кеню, убеждения которой определяются выгодой. Империя дает возможность наживаться, торговать, и она за империю.

Эта спокойная, красивая, сдержанная женщина способна ради выгоды на любую мерзость, на любое предательство и тайное преступление.

В семье Лизы появляется каторжник, брат ее мужа — Флоран. В декабрьские дни 1851 г., когда народ Парижа на баррикадах боролся за Республику, Флоран случайно оказался на улице. Этого было достаточно, чтобы попасть на каторгу, об ужасах которой он рассказывает сказку маленькой девочке Полине. Флоран — мечтатель. Он даже не догадывается, что республиканский заговор, организацией которого он поглощен, с самого начала известен полицейской агентуре.

Если Золя осуждает Флорана за беспочвенность, то остальных членов республиканской группы он обличает как честолюбцев, демагогов, предателей, как типичных буржуазных республиканцев (учитель Шарве, лавочник Гавар и др.).

В конфликте «толстых» лавочников и «тощего» Флорана побеждают «порядочные» люди, которые один за другим спешат донести на него в полицейскую префектуру. «Какие же, однако, негодяи все эти порядочные люди!» — этими словами художника Клода Лантье заключает свой роман автор.

Чтобы показать «сытость» процветающих буржуа, Золя рисует материальное изобилие, картину парижского рынка. Щедрость его красок напоминает фламандские натюрморты. Он посвящает целые страницы описанию рыбных и мясных рядов, гор овощей и фруктов, передавая все оттенки, все краски, все запахи.

Его превосходительство Эжен Ругон

В романе «Его превосходительство Эжен Ругон» (1876) Золя вновь возвращается, как и в «Добыче», к показу правящих кругов империи. За несколько лет существования Третьей республики Золя увидел политических деятелей, авантюристов и интриганов, готовых переменить в любой момент свою политическую ориентацию. Это способствовало созданию яркого, сатирического. образа политического дельца Эжена Ругона. "

Чтобы пробраться к власти и сохранить ее, для Ругона хороши все средства — лицемерие, интриги, сплетни, подкуп и т. п. На него похожи и прожженный политик де Марси, и депутаты, и министры. Отличие Ругона только в том, что, подобно большому легавому псу на охоте, ему удается отхватить самый крупный кусок добычи. По масштабу Ругона можно сопоставить только с главарем этой бонапартистской своры — самим императором.

Ругон —хитрый политикан, ведущий сложную игру. Он готов перещеголять в реакционности самого императора, требуя уничтожить парламент, и без того уже лишенный прав. Золя очень тонко подмечает свойственное Ругону подхалимство перед высшими и презрение к нижестоящим, лицемерие, самовлюбленность, культ собственной личности.

Когда Ругон Говорит о народе, он полон ненависти и злобы. Его идеал — тирания: «управлять людьми при помощи кнута, как каким-нибудь стадом», «властвовать, держав руке хлыст». Он уверен, что «толпа любит палку», что «вне принципа сильной власти для Франции нет спасения».

Под давлением народа император вынужден был провести незначительные либеральные реформы. Поворот, который делает Ругон, этот сторонник кулака и сильной власти, поразителен даже для видавших виды буржуазных политиканов. Отныне, чтобы сохранить власть, Ругон выступает в роли защитника либеральной политики императора.

Роман об Эжене Ругоне — злободневный, острейший политический памфлет, направленный против сторонников «сильной власти».

Нана, Накипь

С конца 70-х годов положение Третьей республики упрочилось, реакционные попытки возвратить монархию закончились провалом. На выборах 1877 г. победили буржуазные республиканцы. Но положение народа в буржуазной Третьей республике оставалось столь же тяжелым, как и в годы империи.

Влияние буржуазной действительности и реакционной идеологии на литературу сказалось в.эти годы в снижении критицизма, в усилении натуралистических тенденций.

Преобладание черт натурализма, некоторое приспособление к вкусам буржуазного читателя привело к тому, что в романе «Нана» (1880) на первом месте, по словам Салтыкова-Щедрина, оказался «женский торс». Писатель стремился показать аморальность верхов Франции/ распад правящих классов, сделав символом всего этого образ куртизанки Нана. Но иногда критическая позиция Золя была недостаточно четко выражена.

В «Накипи» (1882) показан мир средней буржуазии, чиновников. Это — обитатели одного дома, внешне имеющего «величавый вид, полный буржуазного достоинства». На самом деле за этой лицемерной буржуазной респектабельностью скрывается самый оголтелый разврат, продажность, жестокость.

Символический смысл имеет наглое обращение богатого привратника дома с больной, старой женщиной, которая за гроши моет лестницы, выполняет самую грязную работу. Эксплуатация ее олицетворяет отношение буржуазии к народу.

Золя отличала способность чувствовать и запечатлевать «дух времени», угадывать новые тенденции в развитии общества. Он раньше других французских писателей отразил начало эпохи империя- j лизма. Золя удается реалистически показать рост монополий и процесс разорения мелких собственников в романе «Дамское счастье» (1883). Крупный капитал, представленный здесь универсальным магазином «Дамское счастье», безжалостно давит владельцев небольших магазинов. Трагична судьба суконщика дядюшки Бодю и его семьи, старика Буррэ и других мелких торговцев. Неизбежность их гибели художник передает постоянным противопоставлением огромного, светлого, притягивающего толпы покупателей магазина «Дамское счастье» темной «норе» дядюшки Бодю. Причины успеха Октава Муре, хозяина «Дамского счастья», в том, что он оперирует огромным капиталом, вводит новые методы торговли, широко использует рекламу, безжалостно эксплуатирует работников магазина. Октав Муре беспощаден к своим подчиненным, его не трогают и трагедии разоренных, погубленных им людей. Он живет и действует во имя выгоды.

Черты хищника, предпринимателя новой эпохи четко обрисованы Золя в образе Октава Муре. Но отношение писателя к хозяину «Дамского счастья» двойственно. Наблюдая интенсивное развитие капитализма, Золя считал, что оно способствует прогрессу общества, улучшению общего благосостояния. В этом сказалось влияние буржуазного позитивизма. Поэтому писатель не осуждает безоговорочно Октава Муре, считая, что «он просто выполняет задачу, стоящую перед его веком». Вся деятельность Октава Муре дана в романе через восприятие влюбленной в него Денизы Бодю, идеализирующей героя. Октав Муре предстает «поэтом» своего дела, вносящим фантазию в коммерцию, человеком исключительной энергии. В романе «Накипь» Октав Муре — развращенный молодой человек, здесь же автор облагораживает своего героя, наделяя его способностью по-настоящему полюбить бедную девушку Денизу. Неожиданным является то, что хозяин «Дамского счастья» идет навстречу желаниям Денизы улучшить положение служащих, ее мечте об «огромном идеальном магазине — фаланстере торговли, где каждый по заслугам получает свою долю прибылей и где ему по договору обеспечено безбедное будущее».

Вера в цивилизаторскую миссию капиталистического предпринимательства, заимствованная у позитивиста О. Конта и других буржуазных социологов, характерна и для другого романа Золя о монополиях—«Деньги». Писатель искусственно отделяет деньги от производственных и социальных отношений, фетишизирует их как особую, ни с чем не связанную силу, как «фактор прогресса».

Идеализируя деньги, писатель возвышает главного героя романа Аристида Саккара, хотя и показывает преступность биржи, с которой связана вся его деятельность. Прошло двадцать лет с того времени, как этот финансовый жулик был запечатлен в «Добыче». Но если тогда Золя относился к своему-герою только отрицательно, то теперь образ Саккара двойствен.

Саккар предпринимает аферу, создав «Всемирный банк» без собственного капитала. Его увлекают проекты освоения Ближнего Востока, строительства путей сообщения, рудников и т. п. Путем различных ухищрений рекламы улавливаются тысячи доверчивых людей, которые становятся мелкими держателями акций банка. Правдиво показаны в романе биржевые махинации. В состязании с солидным банком миллионера Гундермана дутый банк Саккара терпит крах. Характерно, что крупные акционеры ловко спасают свои капиталы, вся тяжесть разорения ложится на плечи бедняков. Трагедия многих обездоленных семей потрясает. Объективно следует вывод, что деньги, связанные с капиталистической деятельностью, ведут к преступлению и несчастью.

Но Золя кажется, что содружество науки и денег движет прогресс, пусть даже осуществляемый через кровь и страдания. В связи с этим образ Аристида Саккара идеализирован. Он энергичен, инициативен, заботится о бедных детях приюта. Это — человек, якобы увлекающийся своим делом ради дела. Потерпев неудачу с «Всемирным банком», он продолжает свою деятельность в Голландии, осушая берег моря.

В созданном в середине 80-х годов романе «Жерминаль» Золя разоблачил монополистический капитал, акционерную Компанию, владеющую шахтами. Здесь уже нет каких бы то ни было иллюзий о созидательной роли капитализма.

Романы о народе «Западня»

Тема народа имела во французской литературе свою традицию до Золя. Достаточно вспомнить произведения О. Бальзака, Ж. Санд, В. Гюго. Но значение этой темы осо-; бенно возросло в 70—80-е годы в связи с ростом революционной активности масс. Жизни народа, жизни парижских ремесленников посвящен роман Золя «Западня» (1877). В замысле романа автор отчасти исходил из натуралистических принципов, стремясь показать", как наследственный порок алкоголизма губит Жервезу Маккар и ее мужа, кровельщика Купо. Однако уже в замысле отражено стремление писателя избежать лжи в изображении народа, сказать правду, «объяснить нравы народа, пороки, падение, моральное и физическое уродство средой, условиями, созданными для рабочих в нашем обществе». Золя желал воссоздать действительность с абсолютной точностью, чтобы картина заключала «мораль в себе».

Появление романа вызвало бурю в буржуазной критике. Его сочли безнравственным, грубым, грязным.

Золя обратился к изображению невыносимых условий жизни, рождающих пороки. Героиня романа Жервеза Маккар—. трудолюбивая женщина, любящая мать. Она мечтает спокойно работать, иметь скромный достаток, воспитать детей, «умереть на своей кровати». Жервеза прилагает неимоверные усилия, чтобы добиться благополучия для своей семьи. Но все тщетно. Несчастье — падение Купо с крыши — разрушает все мечты Жервезы. Получив увечье, Купо уже не работает по-прежнему, он попадает в западню — кабачок дядюшки Ко-ломба, превращается в алкоголика. Нищета постепенно разрушает семью; подавленная неудачами, Жервеза начинает пить вместе с Купо. Оба они гибнут. В чем причина гибели этих честных тружеников? В наследственности порока, в несчастном случае или же в условиях их жизни? Несомненно, что в романе обличается социальная несправедливость буржуазного общества, трагическая обездоленность народа; к развращению и гибели рабочего ведет его обнищание.

Самый тяжелый труд не обеспечивает людям в буржуазном обществе уверенности в завтрашнем дне. Нищенствуют не только алкоголики. Маляр дядюшка Брю, потерявший сыновей в Крыму, честно проработавший пятьдесят лет, умирает нищим под лестницей.

И все же художник не до конца разобрался в причинах бедственного положения народа.

Золя ограничил свои выводы филантропическими целями. Он писал: «Закройте кабаки, откройте школы... Алкоголизм подтачивает народ... Оздоровите рабочие кварталы и увеличьте заработную плату».

А. Барбюс справедливо писал: «Громадный пробел этого волнующего произведения: драматург не указывает истинных причин зла, и это мешает ему видеть и единственное средство его уничтожения, из этого вытекает, что книга оставляет впечатление безнадежности, безвыходности, нет возмущения против гнусного порядка».

Желание вызвать у господствующих классов сострадание к народу заставило художника усугубить теневые стороны. Он наделяет рабочих всевозможными пороками, что повело к обвинению писателя в дискредитации рабочего класса. На самом деле Золя верил в чистоту народа. Свидетельство этому — образы Жервезы, кузнеца Гуже, дядюшки Брю и других.

Еще Поль Лафарг отмечал, что ошибка Золя в том, что он изображает народ пассивным, не борющимся, интересуется только его бытом.

Земля

Картина французского общества была бы неполной без показа жизни крестьянства. В романе «Земля» (1887) воссоздается реальная картина крестьянской жизни. Упорный, нечеловеческий труд крестьян не избавляет их в буржуазном обществе от нужды. Чтобы удержаться на поверхности, крестьянин упорно цепляется за клочок земли.

Собственническая психология разобщает крестьян, заставляет держаться всего привычного, косного, определяет дикость их нравов. Стремление во что бы то ни стало удержать землю толкает крестьянина Бюто и его жену Лизу на преступления: они убивают старика Фуана, убивают сестру Лизы Франсуазу.

Реалистически отразив условия существования французской деревни, Золя, однако, сгустил темные краски в обрисовке крестьян. Роман страдает чрезмерным физиологизмом.

Книга была осуждена критикой с различных позиций. Нападки буржуазной критики объясняются прежде всего тем, что Золя коснулся запретной темы — жизни народа. Прогрессивная критика, наоборот, оценила смелость писателя, но резко отнеслась к натуралистичности произведения. Однако положительные образы романа найдены именно в народной среде.

Несмотря на бесчеловечные условия, человечность сохраняется в крестьянах Жане, Франсуазе, старике Фуане. Впоследствии в романе «Разгром» крестьянин Жан, впервые изображенный в «Земле», становится воплощением здоровой силы всей нации, выразителем положительных идеалов Золя.

Антиклерикальные романы

Всю жизнь Золя боролся с реакцией во всех ее проявлениях. Поэтому важное место в серии «Ругон-Маккары» занимает разоблачение духовенства, католической религии.

В романе «Завоевание Плассана» (1874) в образе иезуита аббата Фожа Золя представил хитрого политика, энергичного авантюриста, который служит империи Наполеона III. Явившись в Плассан никому не известным бедным священником с темным прошлым, аббат Фожа вскоре становится всесильным. Аббат Фожа ловко устраняет все препятствия, мешающие ему продвинуть в парламент нужного правительству Наполеона III депутата. Он быстро находит общий язык с представителями различных политических партий в городе. Даже среди буржуа Плассана аббат Фожа выделяется своей хваткой.

Появившийся в 1875 г. роман «Проступок аббата Муре» основан на противопоставлении аскетического, религиозного мировоззрения и философии радостного восприятия жизни. Воплощением ненавистных писателю церковных догматов, аскетизма, доведенного до абсурда, является карикатурная фигура «божьего жандарма», монаха брата Арканжиа. Он готов уничтожить все живое, полон отвращения к самому проявлению жизни. Полная противоположность этому «уроду» — философ Жанбериа, последователь просветителей XVIII в.

В последнем романе эпопеи — «Доктор Паскаль» (1893) — подводится итог развития четырех поколений Ругон-Маккаров. Доктор Паскаль следит за историей своего рода, изучая проблему наследственности. Но даже в романе, где этой проблеме уделено большое внимание, она не является главной. Сам доктор Паскаль, любимый народом, благородный человек, не связан со своей семьей, лишен ее отрицательных черт; народ называет его просто «доктор Паскаль», но не Ругон.

Роман воспевает жизнь, любовь, чуждую миру собственнических интересов. Символична концовка романа, в которой ребенок умершего Паскаля, «подняв вверх, как знамя, свою ручонку, словно взывает к жизни».

Но подлинное завершение эпопеи «Ругон-Маккары» — роман «Разгром», хотя он и является предпоследним, девятнадцатым, в серии.

Разгром

Роман этот создан в пору усиления реакции, засилья военщины и монархистов, особенно проявивших себя в известном деле Дрейфуса. Он разоблачает реакционные правящие круги, готовые в военных авантюрах искать спасения от угрозы революции. Именно поэтому роман был принят в штыки реакцией. Золя обвинили в антипатриотизме.

«Разгром» (1892) завершает социальную историю Второй империи. В романе изображена трагедия Франции — разгром французской армии под Седаном, поражение во франко-прусской войне 1870—1871 гг. Эти события нашли отражение у Мопассана, Гюго и других писателей, но Золя попытался осветить их со всей полнотой, выяснить причины поражения. Писатель много времени посвятил изучению истории войны, документов, интересовался рассказами ее участников, знакомился с местностью, где происходили бои.

В изображении событий и батальных сцен Золя следовал реалистической традиции Стендаля и Л. Толстого, отбросив лживую манеру приукрашивания войны. Это не помешало Золя воздать должное патриотизму французского народа, французских солдат. Он -взволнованно рассказал о подвигах защитников поруганной Франции. Среди них простые солдаты — капрал Жан, артиллерист Оноре, умирающий на лафете пушки, героические защитники Базейля — рабочий Лоран и служащий Вейс и многие другие простые люди. Это и офицеры-патриоты, готовые честно выполнить свой долг, — полковник де Вейль» генерал Маргерит. На их стороне все симпатии автора, в них он видит лучшие силы своего народа.

Народ не виноват в поражении Франции. Причину военной катастрофы Золя увидел в предательстве правящих классов, в прогнившем политическом режиме страны. Символом разложившегося режима является марионеточная фигура императора, который со своей огромной свитой только путается под ногами армии. Золя обличает неподготовленность к войне руководства, отсутствие согласованности действий, карьеризм офицерства. Предательство высших классов определяется их корыстолюбием, собственническими интересами. Фабрикант Делаэрш и его супруга быстро находят общий язык с оккупантами. Кулак-фермер Фушар жалеет для своих солдат куска хлеба, но сотрудничает с немцами.

Армейская масса изображена дифференцированно, запоминаются яркие образы солдат и офицеров — в этом большое достоинство романа.

Показав порочность политического режима Франции, приведшего ее к катастрофе, писатель, однако, отверг избранный народом Парижа выход — Коммуну. Две заключительные главы романа изображают бои версальских войск с коммунарами. Писатель не понял Парижской коммуны, считал ее результатом деморализации, вызванной войной. Его любимый герой, крестьянин Жан, которого Золя считал «душой Франции», вынужден расстреливать коммунаров. Морис, друг Жана, становится коммунаром, но весь облик этого героя не характерен для подлинных защитников Коммуны. Он только анархиствующий попутчик Коммуны. Морис гибнет от выстрела своего друга Жана.

Концовка романа выражает взгляды Золя, избравшего реформистский путь. Жан возвращается к земле, «готовый приняться за великое, трудное дело — заново построить всю Францию».

Три города

В 90-е годы, борясь с католической реакцией, Золя создает антиклерикальную серию романов «Три города».

В первом романе трилогии — «Лурд» (1894) — изображен маленький город на юге, который церковники превратили в «огромный базар, где продаются обедни и души». Крестьянской девочке Бернадетте, страдающей галлюцинациями, привиделась дева Мария у источника. Церковь создала легенду о чуде, организовала паломничество в Лурд, основав новое доходное предприятие.

Священник Пьер Фроман сопровождает в Лурд больную девушку Мари де Герсен, подругу детства. Мари исцеляется. Но Пьер понимает, что исцеление Мари — результат не чуда, а самовнушения, вполне объяснимый наукой. Видя обман, жульничество «святых отцов», развращенность города, в котором «святой источник» погубил патриархальные нравы, Пьер Фроман мучительно переживает духовный кризис, теряя остатки веры. Он считает, что «католичество изжило себя». Пьер мечтает о новой религии.

В следующем романе—«Рим» (1896) — Пьер Фроман порывает с церковью.

В третьем романе—«Париж» (1898) — Пьер Фроман пытается найти свое призвание и утешение в филантропии. Золя рисует в связи с этим кричащие социальные противоречия, бездну между богатыми и бедными. Будучи человеком разума, Пьер убеждается в беспомощности филантропии.

И все же, отвергая революционный путь изменения нетерпимых социальных условий, Золя считает, что постепенная эволюция сыграет решающую роль. Свои надежды он возлагает на науку, технический прогресс. В этом проявились реформистские заблуждения писателя, не принявшего революционного пути.

Трилогия «Три города», разоблачающая темные махинации церковников, интриги Ватикана, была внесена католической церковью в индекс запрещенных книг.

Четыре Евангелия

Следующая серия романов Золя—«Четыре Евангелия» — явилась откликом на усиление революционного рабочего движения, распространение социалистических идей. «Всякий раз, когда я теперь предпринимаю какое-нибудь исследование, я наталкиваюсь на социализм», — писал Золя.

В серию входят романы: «Плодовитость» (1899), «Труд»" (1901), «Истина» (1903) и неоконченный—«Справедливость».

Наиболее значительный роман этой серии — «Труд». Про* изведение сильно обличением капиталистической действительности, обнажением классовых противоречий. Запоминается реалистическое описание каторжного труда, чудовищной эксплуатации рабочих на заводе «Бездна». Эти условия порождают всеобщую порочность — вырождение буржуазии от излишеств и роскоши, рабочих — от безысходной нищеты.

Золя ищет путей изменения бесчеловечных отношений. Он понимает необходимость социализма, но достижение его считает возможным только реформистским путем. В романе проявляются устаревшие социал-утопические идеи Фурье, которыми в это время увлекался Золя.

Реформистской идеей содружества «труда, капитала и таланта» руководствуется главный герой, инженер Люк Фро-ман, сын Пьера Фромана. Он находит поддержку и капитал у богатого ученого — физика Жордана. Так возникает на новых началах металлургический завод в Крешри; вокруг него, изолированно от всего мира,— социалистический город, где создаются новые отношения, новый быт.

Труд становится свободным. Влияние Крешри распространяется на «Бездну». Любовь молодежи из семей рабочих и богатых горожан стирает социальные преграды. «Бездна» исчезает, остается счастливое общество.

Слабость и иллюзорность подобной утопии очевидны. Но характерно, что Золя связывает будущее человечества с социализмом.

Золя и Россия

В предисловии к французскому изданию сборника «Экспериментальный роман» Золя писал о том, что он навеки сохранит свою признательность России, которая в трудные годы жизни, когда во Франции не печатали его книг, пришла ему на помощь.

Интерес к России пробудился у Золя, несомненно, под влиянием И. С. Тургенева, жившего во Франции в 60—70-е годы. При содействии Тургенева Золя стал сотрудником русского журнала «Вестник Европы», где он печатал с 1875 по 1880 г. много корреспонденций, литературно-критических статей.

Золя был популярным писателем в среде русских прогрессивных читателей, видевших в нем представителя «натуральной реалистической школы». Но требовательный русский читатель, как и передовая критика, осуждал увлечение Золя натурализмом в таких романах, как «Нана», «Земля».

В 90-е годы борьба Э. Золя с реакцией, участие в деле Дрейфуса, его мужество и благородство вызвали горячую симпатию передовой русской общественности, писателей Чехова, Горького.